Штрихи к портрету

Звонит телефон, Беру трубку. Знакомый голос: «Кофе дадут?» «Дадут!» – отвечаю я весело. – «Еду.» И вот мы сидим со Львом Моисеевичем за столом, пьем кофе и разговариваем. Говорит, правда, больше он, я же слушаю с интересом , даже с увлечением. Темы у нас самые разные. Об архитектуре: говорим о творчестве Шехтеля,  Райта,  Корбюзье,  Аалто и конечно об ампире – Лев Моисеевич его любит и досконально знает, он и диссертацию защищал по ампиру. О живописи: Миро, Моголи Надь, прекрасный альбом которого мой собеседник мне подарил, о передвижниках, о «Мире искусства»... Льва Моисеевича удивляют мои пристрастия. Я люблю русских второстепенных художников Х1Х века, венециановцев, Тыранова, Сороку, Чернецовых. «Странно - говорит Лев Моисеевич. - Вы ведь видели Рембрандта, Веласкеса, Иванова ... И вдруг - Сорока. Странно». Я пытаюсь что-то объяснить, выразить свои чувства. Он не спорит. Он никогда не спорит. Это его особенность - он всегда стремится понять собеседника, даже если с ним не согласен. Через несколько дней он дарит мне прелестную вещь: вырезанную из журнала картинку  вделанную в рамку и покрытую  лаком (у него  золотые руки) . А  автор-то картинки Сорока. Она и сейчас у меня.  О литературе: Лев Моисеевич восхищается прозой Пушкина. «Пошел снег и вдруг повалил хлопьями» - цитирует он. - А? Каково? Проще, кажется, некуда, а вы видите хлопья и холод чувствуете. Гений – одно слово...» Обмениваемся впечатлениями от лекции Натана Эйдельмана. Лев Моисеевич буквально влюблен в Эйдельмана и не пропускает ни одного его выступления. Гоголя он цитирует часто, это его самый любимый писатель. Если договариваемся где-то встретиться, он непременно прибавит: «Возле будки, где продаются пироги». А когда кто-то рассказывает о каких-либо неприятностях,  обязательно скажет: «Это маленькие тучки». Театр Лев Моисеевич, кажется, не слишком жаловал. Его правдивая натура по-видимому плохо справлялась с условностью сценического действа. Его интересовала в основном сценография. Недаром же он был специалистом по дизайну! Как-то раз мы пошли с ним в театр на какую-то современную пьесу. Мой спутник явно скучал и плохо  слушал речи актеров. Но вот поднялся занавес и мы увидели у рампы большой примус. Лев Моисеевич оживился: «Вы посмотрите – говорил он с восхищением, – всего только примус, а каждому ясно, что действие происходит в двадцатые годы, в коммунальной квартире. До чего же лаконично! Замечательно!»     

Иногда вместо разговоров об искусстве Лев Моисеевич увлекается воспоминаниями. Рассказывает о детстве, как приходила к ним домой учительница, нестерпимо скучная особа, и обучала его и младшего братишку немецкому. Мальчишки с нетерпением ждали конца нудного урока и тотчас наперегонки мчались в прихожую подавать учительнице пальто. Бедняжка умилялась - какие вежливые воспитанные мальчики! Ей и в голову не приходило, что воспитанные мальчики только и ждут, когда она наконец уйдет. Кстати об учительницах: французскому языку мальчиков тоже учили. Преподавала его француженка из Алжира, и Лев Моисеевич вспоминал: она рассказывала как была  удивлена,  увидев снег - она думала, что он разноцветный. Были рассказы и о юношеских проказах, Помню, например, пресмешной эпизод. Среди ночи Лева и два его приятеля уселись на пол в коридоре коммунальной квартиры в Слесарном переулке и принялись распивать бутылочку.  И тут вышла из своей комнаты соседка в халате, из под которого свисала длинная ночная рубашка. Соседка шла по коридору, направляясь в укромное местечко. И вдруг.. Что она видит?  Сидят на полу, вытянувши ноги трое молодых людей, между ними на газете кружочки колбасы и знаменитая в те годы «белая головка». «Какой ужас! – прошептала интеллигентная соседка. – Боже мой, какой ужас!»  Ее трагический шепот привел компанию в еще более веселое расположение духа. Кроме «новелл» (сам рассказчик называл их так) были и интересные рассказы о делах сегодняшнего дня.  Например: Лев Моисеевич ездил как-то в Иваново по приглашению местного художественного училища. Рассказывая об этой поездке, он ярко описал особенности города и с радостью констатировал, что уровень преподавания и тем самым уровень работ студентов весьма высок. Рассказывал он и о своей работе со скульптором Белашовой - они делали памятник Пушкину (он в качестве архитектора, Белашова в качестве скульптора), который и доныне стоит в Пушкинских (Святых) горах. Там Лев Моисеевич познакомился с тогдашним директором музея  и живо описывал этого неординарного человека. Позднее, когда Льву Моисеевичу пришлось побывать за границей, мне особенно запомнился его рассказ о мобилях, которые он видел в Финляндии.  

Мой гость поднимается. «Я пожалуй отправлюсь.» – «Что так рано?»  – «Есть тимуровское дельце. Тут неподалеку от вас старик один живет, надо ему картошки принести, молока, хлеба...»  Тимуровское дельце у него есть почти всегда: кто-то просил посмотреть рисунки дочки, решить стоит ли ей поступать в художественную школу; к кому-то надо заехать посоветовать, какую плитку покупать для ванной - у них в квартире ремонт; еще купить лекарство для некой больной женщины; еще  поехать на кладбище, помочь приятелю привести в порядок ограду на могиле матери, да похлопотать за нерадивого сына знакомых,  попросить, чтобы не исключали его из института, а с самим парнем поговорить, может и возьмется за ум; да отнести в мастерскую кресло  друзей, а как починят, принести им обратно... и много, много чего еще! А сколько народу посещал он в больницах! При этом часто были эти люди вовсе не обязательно близкими его друзьями. Случалось, что они не виделись годами. Но стоило человеку заболеть - Лев Моисеевич тотчас отправлялся к нему в больницу. И не просто посещал, нет, он тотчас начинал активно помогать медсестре – и перевернет больного, и постель перестелит, и покормит. А то и вымоет пол в палате.  Весьма часто тимуровские дела требовали немалого физического напряжения, а Лев Моисеевич отнюдь не отличался крепким здоровьем. Он однако всякий раз уверял, что ему вовсе не трудно, все это пустяки, «да я вообще-то ничего и не сделал». Воистину неверующий христианин, как назвала его одна приятельница. И при этом, следует отметить, что Льву Моисеевичу вовсе не была свойственна сентиментальность, он не любил употреблять уменьшительные имена, не любил говорить о чувствах. Его любовь к людям и к своим близким выражалась всегда в делах и поступках и никогда - в словах. Сын его Михаил Львович Холмянский сказал о своих отношениях с отцом так: «Он любил меня и я его любил, но мы никогда об этом не говорили.              

Может быть, хватит воспоминаний, пора приступить к делу? Но нет, все же следует рассказать еще кое-что, довольно важное. Райком партии назначил Льва Моисеевича Холмянского ректором районного университета культуры. Возможно задумано было организовать контроль партии над культурными учреждениями. Но Лев Моисеевич повернул дело по-другому: стал всячески помогать заведующей районной библиотекой, которая числилась художественным факультетом университета, Валерии Петровне Негруль. Эта замечательная женщина, несмотря на все препятствия, развернула в своем районе  огромную культурную работу. (Кстати именно ей принадлежит упомянутое определение «неверующий христианин»). В библиотеке Валерии Петровны выступали с лекциями и докладами ученые самых разных специальностей, читали стихи артисты, пели Булат Окуджава и Владимир Высоцкий, художники выставляли свои работы. Традиции библиотеки крепнут и сохраняются до сего дня: в стенах ее звучат Бетховен и Брамс, проходят презентации прекрасных книг, молодые барды исполняют песни Булата Окуджавы и свои, стараниями Валерии Петровны, а также  художника Д.Ф. Терехова и конечно  неутомимой Ф.И. Холмянской прошли и имели большой успех три  выставки работ Льва Моисеевича. Много помог тут и старый друг Михаил Иванович Суханов. Таким же культурным центром является и еще одна библиотека, где директором работает  Татьяна Сергеевна Романова, в работе которой Лев Моисеевич также принимал немалое участие. В этой библиотеке ( она представляла собой  литературный факультет университета) выступали, собирая большое число слушателей, такие специалисты как Чудакова, Аверинцев, Анастасьев и многие другие.  

Еще несколько штрихов к портрету. На Пасху Лев Моисеевич раскрашивал яйца (да как раскрашивал-то!) и раздаривал эти маленькие шедевры друзьям и знакомым. А к Новому году мы получали в подарок акварели: то мышку, то зайца, то тигра – по азиатскому юго-восточному календарю. Особенно запомнился петух – черно-красный, надменный, великолепный...

Как истинный художник Лев Моисеевич был абсолютно безразличен к материальной стороне жизни и к житейским мелочам. Покорно выполнял все «задания» своей Фанни, лакировал пол в квартире, покупал продукты «какие велели», примерял присмотренные ею «штанцы», но все это его мало занимало. «Неважно» – любимое его слово, когда дело касалось подобных вещей. Однако, кулинарные занятия любил – ведь это тоже своего рода творчество. Многие помнят его знаменитые настойки на перегородках грецких орехов, на черноплодной рябине, его по собственному рецепту приготовленную кислую капусту. Что ж до материально-финансовой стороны, помню, как он по-детски хвастался, что у него есть «целых сто двадцать  рублей - вон сколько!»  Он таскал эти пресловутые сто двадцать в картонном пакете от молока и в конце концов потерял, что, впрочем, его нисколько не огорчило.

Ну что ж, в самом деле довольно воспоминаний. Попытаемся лучше рассказать по порядку жизнь нашего героя. Она сходна во многом с судьбами людей его поколения и потому представляет интерес, можно сказать, исторический.

                                                  *******

 

Семья Холмянских.
Иваново-Воскресенск
1930

Родился Лев Моисеевич Холмянский в Самаре в 1917 году. Мало этого – 9 сентября по старому стилю, то есть, можно сказать, накануне Октябрьской революции. Отец – строитель и семья постоянно переезжала со стройки на стройку, из города в город. Так было принято с первых  лет революции, и многие с энтузиазмом включались в «строительство новой жизни». После многих переездов в 1922 году осели все-таки в Москве. На Первой Мещанской (ныне – Проспект Мира) в Слесарном переулке стоял трехэтажный дом, искалеченный пожаром. Несколько семей заключили с Моссоветом договор, по которому обязались привести дом в порядок, а за это получить право в нем поселиться в качестве «застройщиков», так они тогда назывались. Отец Холмянский как строитель возглавил работы и в конце концов им достались три комнаты, где и поселились они впятером – к этому времени детей в семействе было уже трое. Посмотрите на фотографию: стоят позади сидящих родителей три братца. И сразу же по детским лицам можно предсказать,  кем каждый станет (или способен  стать): Лева – художник, Марк – ученый, Гриша – инженер. Так и вышло. Что же касается «жилплощади» (тоже термин двадцатых и тридцатых годов), то три комнаты на пять человек считалось просто роскошью.   

Лев Холмянский.
1942

Советская власть придумала и ввела в жизнь такой порядок: на человека полагается 9 метров жилья. Тех, у кого было больше девяти метров на человека, «уплотняли». Счастье, кому удавалось в качестве «уплотнителей» поселить родственников или друзей. В таких коммуналках жили, как говорится, в тесноте да не в обиде. Но беда, если уплотнители оказывались из новых хозяев жизни. Бывали квартиры, где жили в невольном тесном общении утонченные интеллигенты и безграмотные дикие деревенские родственники какого-нибудь руководителя. Страдали при этом конечно интеллигенты. Случались трагикомические истории. К примеру, некий интеллигент горячо доказывал своим соседям, что «ванная комната – это нечто интимное» и потому не следует сушить там мокрые валенки, от которых ванная наполнялась ароматами, не чересчур приятными. Происходило нередко кое-что и похуже: плевали в суп соседа, подсовывали под дверь комнаты бумажку с завернутыми в нее клопами, а то и еще хуже – надеясь занять комнату арестованного, доносили на соседа в ГПУ. Коммунальная квартира – бич двадцатых и тридцатых годов. Доходило и до драк – читайте рассказы Зощенко. Холмянским, однако, повезло, соседи-застройщики были люди порядочные, и жизнь в Слесарном шла относительно спокойно.

Лева рисовал с детства. Как он выражался впоследствии, «рука сама шла». И конечно прямая дорога была бы ему в Академию художеств. Но родители сочли профессию художника несолидной, да и отцу хотелось, чтобы сын пошел по его стопам. И в 1936 году Лев Холмянский поступил в Архитектурный институт – тоже ведь интересно. А рисовать он продолжал по-прежнему при всяком удобном (и неудобном) случае. К тому же в Архитектурном институте немало часов отводилось на преподавание рисунка и живописи. Но закончить институт он не успел.

1941 год, 22 июня, речь Молотова: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Война. По радио то и дело раздается: «Граждане, воздушная тревога« и приходится спускаться в бомбоубежище, кое-как примостившись дремать до утра, пока не скажут наконец: «угроза воздушного нападения миновала. Отбой.»Все окна домов в городе заклеены накрест полосками бумаги, по ночам жители  дежурят на крышах, тушат «зажигалки» (зажигательные бомбы), женщины и девушки добровольно работают в госпиталях – помогают при перевязках, моют полы, разносят еду. В театр имени Вахтангова попала бомба, театр разрушен, погиб дежуривший в ту ночь артист Куза.         

Письмо из армии. 11 мая 1942

День 16 октября запомнился всем, кто был тогда в Москве. По улицам идут толпы людей, везут тележки, тачки, гонят коров... Все это направляется к вокзалам. На вокзалах  давка, неразбериха, одни бегают от окошка к окошку, другие стоят в длиннейших очередях, третьи спят на полу вповалку. С боем втискиваются в переполненные поезда, едут... едут в неизвестность.      

Еще до 16 октября студентов Архитектурного института мобилизовали  на маскировку города. Через некоторое время институт эвакуировали в Ташкент, а еще через некоторое время наш герой оказался в городе Йошкар-Ола курсантом ленинградской Военно-воздушной Академии факультета аэродромного строительства. В Академии Лев Холмянский учился старательно, но главное - рисовал как только выдавалась свободная минутка. Молодость конечно брала свое: увлекался танцами, оформлял вечера в Академии, от души радовался новой красивой форме. Однако, трудности военного времени не миновали и Академию: курсантов кормили впроголодь и большой удачей считалось, если кому-либо удавалось заполучить дополнительную тарелку супа. Родителям Лев писал, что кормят прекрасно и вообще все хорошо – не хотел прибавлять старикам забот и огорчений.    

Лев Холмянский. 1943

Но вот обучение закончено. Курсанты в волнении ждут распределения. В октябре 1943 года Лев Холмянский и друг его Михаил Суханов попадают на Четвертый  Украинский фронт. Оба служат в батальонах аэродромного обслуживания (БАО), которые к счастью оказались расположенными неподалеку один от другого.  А потом по мере продвижения нашей армии оказался Лев Холмянский  в Польше, а затем в северной Германии. В Германии случилась со Львом весьма для него характерная история. Один из местных обывателей решил выразить свою благодарность старшему технику-лейтенанту за то, что он, как сам пишет в одном из писем, «держал себя по-джентельменски». Пожимая ему руку, немец  вложил в его ладонь какую-то золотую вещицу. Бедный наш Лев Моисеевич страшно сконфузился, вещицу, разумеется, не взял и, как сам описывал, «пробормотал что-то об офицерской чести». «Все-таки я, видно, не из очень злых» – прибавляет он.

 

В Военно-воздушной академии.
Йошкар-Ола, 1943

Кончилась война, и в 1946 году Лев Холмянский  был демобилизован и поступил на Факультет архитектурного усовершенствования (ФАУ), который и закончил в 1949 году. Сдал успешно кандидатский минимум и надеялся поступить в аспирантуру. Не приняли. Почему? А очень просто, объяснить совсем не сложно. В те годы пышным цветом расцвела так называемая кампания по борьбе с космополитизмом. Космополитами называли евреев. Газеты ежедневно печатали  антисемитские статейки, «разоблачавшие козни космополитов», на предприятиях устраивались собрания, где выступавшие «клеймили» их за якобы совершенные преступления, евреев не принимали ни на работу, ни в учебные заведения. В анкете, которую следовало заполнять при поступлении куда-либо, пятым пунктом стояла графа «национальность«, и если в графе этой было написано «еврей», все дороги оказывались перекрытыми. Вот почему наш герой не попал в аспирантуру – непреодолимым препятствием встал на пути его знаменитый «пятый пункт». Надо было искать работу, и в конце концов удалось стать преподавателем Строгановского училища. Над диссертацией работал самостоятельно, с увлечением, и защитил ее в 1954 году, то есть уже после смерти Сталина.

А в мае 1952 года случилось событие, весьма важное для дальнейшей жизни нашего героя. Как-то раз приятель предложил Леве отправиться с ним вместе на день рождения одной знакомой. Пошли. Знакомая, инженер-конструктор большого завода, оказалась молчаливой  сдержанной молодой женщиной с нежно-румяным лицом и яркими карими глазами, глядевшими внимательно и серьезно.  Через два года они поженились, а в 1955 году родился сын Миша. Появление Фанни в Слесарном внесло некоторый элемент порядка, размеренности и благоразумия в богемный образ жизни Льва  Холмянского.

 

С друзьями. Слева направо: Л.Холмянский, М.Суханов, А.Щипанов. 1943

Так же как муж, Фанни Исааковна любила и понимала искусство.  Каждый год супруги неделю, а то и больше проводили в Ленинграде: бродили по улицам города, такого прекрасного и загадочного, ездили в Павловск, в Петергоф, в Царское Село, часами ходили по Эрмитажу. Они вообще любили путешествовать, ездили с друзьями по России, побывали и в Твери, и в Торжке, и в Смоленске и во многих других местах. После того, как наступил в нашей стране период, названный оттепелью, начиная с 60-х годов Льву Моисеевичу довелось увидеть шедевры Лувра и других европейских галерей,  побывать в мастерской Аалто, на Акрополе.

А в Строгановском училище Лев Моисеевич проработал всю оставшуюся жизнь. Любил свое училище, написал его историю, любил студентов,  особенно тех, в ком видел искру таланта. И студенты любили его, он никогда не придирался по пустякам, не слишком был требователен в отношении дисциплины, ибо понимал, что художник есть художник и не всегда следует судить его за, может быть, не совсем благоразумные поступки. Он ведь сам был художник по человеческому типу, по образу мышления.

Лев Моисеевич Холмянский умер в 1997 году. До последних дней  оставался он благожелательным и веселым,  любил принимать гостей и  ходить в гости и  всегда был готов помочь всякому. Умер он во сне, без мучений. Говорят, легкая смерть дается праведникам.

C однополчанами. Л. Холмянский во втором ряду слева. Аскания-Нова. 1943