Несколько слов о Льве Моисеевиче Холмянском

Мы познакомились со Львом Моисеевичем в Строгановском Училище и очень быстро по­дружились. Как-то получилось, что я скоро стала называть его Левой, но он упорно продолжал называть меня по имени и отчеству. Это был человек какого-то особенного внутреннего обаяния. Он мало интересовался внешними событиями шумной жизни Училища, его занимали сами люди — участники событий, мотивы их поведения и особенно — их судьбы, их прошлое, то, что привело их в стены Строгановки, которая в те годы служила для многих если не временным убежищем, то тихой гаванью, а для некоторых — последним, относительно спокойным пристанищем.

Его рассказы об этих людях, моих коллегах, с которыми я по долгу службы общалась постоянно, были для меня каждый раз откровением. Я не переставала удивляться, откуда он, человек моего поколения, так много знает о них. В большинстве случаев они относились к поколению наших отцов. «Люди 30^х–60^х годов привыкли держать язык за зубами и без необходимости не вести лишних разговоров, даже с близкими людьми», — писал Лева в одном из писем. И, тем не менее, он умел вызывать своих собеседников на откровенность, вероятно, потому, что проявлял к ним искреннюю симпатию и живой человеческий интерес, потому что умел слушать, умел расспрашивать — и ему рассказывали. Охотно рассказывали о себе, о своих друзьях и знакомых, о своем времени. Лева особенно интересовался разного рода подробностями, деталями, самой фактурой действительности. «Я очень люблю детали, и меня меньше интересуют концепции…» (дневниковая запись).

 

В Казанском художественном музее. 1976

Порой в таких деталях, на первый взгляд забавных, на грани анекдота, раскрывается концепция всеобъемлющая. Вот один из таких примеров — тоже со слов Левы. Одно время в Строгановском училище преподавал художник Владимир Евгеньевич Егоров, прославившийся своими декорациями к спектаклю «Синяя птица» в Художественном театре. Однажды, стоя в очереди в буфете училища, Егоров, как всегда громогласно, рассказывал, как на днях он решил пойти в Художественный на «Синюю птицу», чтобы взглянуть на свои декорации. В кассе ему сказали, что ни одного билета нет. Рассчитывая, по его собственным словам, на эффект, он назвал свое имя, однако это не произвело никакого впечатления. Тогда он объяснил, что это тот самый Егоров, который создал декорации к спектаклю. Кассирша возмутилась, назвала его наглым обманщиком и заявила, что тот Егоров, который был при Станиславском, давным-давно умер. Сам рассказчик при этом громко смеялся. Смеялись над этой забавной «деталью» и слушатели. Но разве эта деталь не является красноречивым свидетельством того, что «мир треснул», выражаясь высоким слогом Гамлета, что «связь времен распалась»?

Когда Лева признавался в дневнике в своей любви к деталям и равнодушии к общим концепциям, то это и было по существу изложением его собственной жизненной «концепции» — и его «концепции» видения художника. Он любил и умел видеть общее в его неповторимо индивидуальном воплощении, в его деталях. Он прикасался к этим, казалось бы, случайным «деталям», свидетельствам прожитой жизни с такой же сочувствующей осторожностью, с такой же доброжелательной заинтересованностью, с какой умел слушать своих собеседников. И именно потому, что и к людям и к «натуре» он подходил без заранее продуманной или придуманной концепции, его восприятие и собеседника и натуры оказывалось неповторимо индивидуальным.

Мне запомнился один наш разговор. Была какая-то экскурсия или просто поездка на природу со студентами. Я в таких случаях старалась уйти вперед, оторваться от группы, чтобы никто не заслонял перспективу и чтобы первой увидеть, что там дальше, за поворотом. Увидеть и обратить внимание студентов — неискоренимая привычка преподавателя, лектора. Лева, напротив, всегда замыкал группу, стараясь, по возможности, отстать, иногда довольно сильно. Он сказал мне, что таким образом снимает с себя ответственность выбора пути для всей группы и необходимость каких-либо объяснений; и главное — позиция отставшего дает ему возможность почувствовать себя наедине с природой. Я заметила, что при этом он лишает себя взгляда вперед, вдаль. Он признался, что далевому видению предпочитает внимательный взгляд вблизи; взгляду вперед, за горизонт — взгляд в сторону, на обочину дороги. Я не поручусь за точность формулировок, но за общий смысл тогдашнего нашего разговора поручиться могу.

Глядеть вперед, ничего не замечая вокруг — или внимательно вглядываться в то, что тебя окружает. Две жизненные позиции, по существу, две «концепции». Вопрос в том, какая из них более человечна.

Представленные в альбоме рисунки покоряют своей человечностью. В них нет пространственной дистанции, уводящих в глубь перспектив, далевых видов, торжественно развернутых фасадов. Даже когда представлены величественные стены церкви Архангела Гаврила в Кирилло-Белозерском монастыре или одиноко высящаяся звонница в Пскове — мотивы, казалось бы, требующие отхода, отступа, то и они увидены с близкого расстояния. «Примостился к собору на улице… Немножко порисовал, прижавшись к стене… Стоял во дворике… Сделал три набросочка… Для акта рисования забрался в проходной двор на улице напротив…». Такие заметки постоянно встречаются в записных книжках Левы. Никакого пространственного пиетета. В лучшем случае — место где-то у подножия стены: «Башни стали теплого оттенка. Вот и сидим под стенами… Слушаю тишину…». Почти нет порталов, главных входов. Как правило, вид сбоку — «аспект на жилые дома, а справа на торец монастырского здания из кирпича…»

Но чаще всего — это трогательная в своей жизненной простоте изнанка жилых зданий, живописные «развалюхи», «причудливые домики … провинциальной транскрипции», лестницы черного хода. И все это согрето таким проникновенно лирическим чувством — и такой графической красотой этих незамысловато изящных рисунков, которые почему-то производят впечатление странно задумчивых и немного грустных. Из представленных в альбоме очень тонких портретов военных лет неожиданным, хватающим за душу диссонансом выглядит суровый в своей нарочитой простоте и безыскусности и тоже грустно-задумчивый портрет девушки-бойца, датированный 1944 годом.

Эти портреты сороковых военных лет овеяны той особой романтикой «войны, беды, мечты и юности», какой окрашены военные воспоминания в песнях Булата Окуджавы и стихах Давида Самойлова.

Как это было! Как совпало —

Война, беда, мечта и юность!

……….

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

                                              (Д. Самойлов)